Окончательное решение. - Страница 24

Старик медленно кивнул с отсутствующим видом и пустым взглядом, как будто еле-еле разобрал слова. После смятения и беспокойства на него, казалось, напала глубокая меланхолия, резко контрастировавшая с чувством неугомонной живости и готовности продолжить игру, которая обуяла мистера Пэникера. Он бросился бегом к Баундари-стрит, прыгнул в машину и поспешил назад к своему товарищу. Приблизившись к лавке Блэка, мистер Пэникер заметил, что старик стоит неподвижно. Он стоял, нахохлившись и опираясь о палку, в той же самой позе, в какой его оставил викарий. Мистер Пэникер подъехал к поребрику и поставил машину на ручной тормоз. Старик продолжал стоять, глядя на свои огромные ботинки. Немного подождав, мистер Пэникер нажал на клаксон — раз, другой. Старик медленно поднял голову и стал вглядываться в переднее пассажирское окно так, будто не мог даже представить себе, кого он там увидит. Но как только мистер Пэникер потянулся, чтобы открыть окно, выражение старика резко изменилось. Он изогнул дугой бровь, глаза хитро сощурились, и уголок его тонких губ скривился в улыбке.

— Нет, глупец! — закричал он, когда мистер Пэникер опустил окно. — Поднимите его обратно!

Мистер Пэникер послушался, и улыбка на лице старика становилась все шире и веселее. Он что-то сказал, но мистер Пэникер не смог разобрать. Старик рассматривал стекло целую минуту — возможно, подумал мистер Пэникер, он изучает собственное отражение, улыбаясь и говоря самому себе таинственные слова. Даже когда старик уселся рядом с мистером Пэникером в машину и повторил вслух те же слова, викарий растерялся.

— Лего Фред! — бессмысленно повторял старик. — Как всегда, ха-ха, все дело в отражении! Лего Фред!

— Э-э… Простите, сэр. Я не понимаю…

— Быстрее! Что в наибольшей степени характеризует каракули мальчишки в его блокноте?

— Ну, у него, конечно, есть такая странная особенность — писать слова справа налево. Как в зеркале. Судя по всему, как говорят доктора, это как-то связано с его неумением говорить. Несомненно, какая-то травма. И кроме того, я заметил, что пишет он безобразно.

— Вот именно! И когда, как я полагал, взывая ко мне о помощи, он нацарапал на клочке бумаги слова «Лего Фред», он ярко продемонстрировал оба этих качества.

— Лего Фред, — задумался мистер Пэникер, мысленно рисуя буквы и пытаясь прочесть их наоборот. — Дерф огел. Ага! Дер Фогель. По-немецки «птица». Ну конечно!

— Да. А теперь скажите-ка, что он написал на другой стороне клочка.

— Клочка?

Старик сунул ему в руки обрывок визитной карточки.

— Вот он. Здесь взрослым почерком, неким молодым европейцем был написан адрес того самого заведения, перед которым мы сейчас сидим. А принес этот адрес мальчику, как я неверно заключил, сам владелец.

— Блэк, — прочел мистер Пэникер. А потом по буквам наоборот. — Боже мой!

X

Ему приходилось видеть сумасшедших: человек, от которого пахло вареным птичьим мясом, сходил с ума.

Он знал запах птичьего мяса, потому что они его ели. Они ели все. Сознание того, что люди в его родных лесах жарили и с удовольствием ели мясо его сородичей, было главной чертой переданных ему по наследству познаний. В первые дни неволи созерцание их кровавой диеты, а также вероятность того, что его припасли для утоления голода когда-нибудь в будущем, вызывало такое беспокойство и отвращение, что он перестал говорить и стал жевать перышки у себя на груди, пока не образовалась лысина. Теперь же он привык к их ужасным аппетитам и не боялся, что его съедят. До сих пор, судя по его наблюдениям, люди, эти бледные создания, хотя и пожирали в устрашающих количествах птиц самых разнообразных видов, по своей прихоти избавили подобных ему от гибели. Чаще всего они ели курицу-петуха-цыпленка, и именно этот запах — запах зарезанной и сваренной в воде с морковкой и луком курицы — по непонятной причине издавал сходящий с ума человек, хотя он вроде бы не ел ничего, кроме жареных хлебцев и консервированных сардин.

В доме голландца у пристани, на том острове, где попугай вылупился из яйца, из-за страха перед огнем и зубами этих ужасных приматов со странными, завораживающими песнями, он, похоже, и сам немного сошел с ума. Наблюдая за тем, как пахнущий вареной курицей человек по имени Кэлб час за часом расхаживает по комнате туда-сюда с растрепанной шевелюрой и толстой щетиной и тихонько напевает себе под нос, Бруно в невольном сочувствии медленно переступал с одного конца жердочки на другой, успокаивался и вспоминал, как в те первые ужасные месяцы жизни у голландца он часами проделывал такое же путешествие, сначала в одну, потом в другую сторону, молча жуя до крови свое оперение.

Ему приходилось видеть сумасшедших. Голландец сошел-таки с ума. Убил своими узловатыми руками девушку, спавшую с ним в одной постели, а потом нашел свою смерть, выпив рюмку виски, испорченного веществом с омерзительнейшим зловонием, которое Бруно не доводилось нюхать за всю свою долгую жизнь среди людей с их потрясающим разнообразием запахов. У виски был собственный аромат, но его-то Бруно научился ценить по достоинству только потом, когда его хозяином стал le Colonel. (Уже целую вечность никто не предлагал Бруно виски. Мальчик и его родные никогда его не пили, и хотя попугай часто различал знакомый резкий запах в дыхании и в одежде Бедного Реджи, он никогда не видел, чтобы Бедный Реджи держал в руках рюмку или бутылку с этим напитком.) Le Colonel тоже временами впадал в сумасшествие — на него находили долгие молчаливые периоды депрессии, — и его молчание Бруно ощущал как тоску, хотя она никак не могла сравниться с тоской, которую он испытывал сейчас, потеряв своего мальчика, Лайнуса, который тайком пел только одному Бруно.